Национальная идея и культура речи

Национальная идея

Уже довольно давно значительная часть отечественных интеллектуалов занята поиском Национальной Идеи. «Вдруг нашли», — подумал я и заглянул в Интернет. Единодушия пока не наступило, но предложений много, большинство, впрочем, вполне загадочны: авторская песня, фильм «Брат-2», биологическая обратная связь, воровство, русская поэтическая книга, благосостояние, борьба за олимпийские медали и спортивный патриотизм, дедовщина, выживание народа в условиях самой холодной страны мира, здоровые дети и др. Мне же по сердцу пришлась идея, высказанная лет десять назад Леонидом Смирнягиным, членом Президентского совета при Б. Н. Ельцине: Поправь забор, не ссы в подъезде; на первых ста страницах, найденных Яндексом, ее нет, не прижилась, значит.

Между тем идея здравая, реализация ее сулила бы нашему Отечеству радужные перспективы. Большинству носителей русского языка она вполне понятна. Иное дело иностранцы: лишь немногие дерзают постигать «загадочную русскую душу», да и тем, чтобы разобраться в тонкостях, приходится прибегать к словарям. А на момент обнародования этой идеи ни один современный русский толковый словарь глагола ссать не содержал. Мало того, это природный носитель языка знает, в каком месте словаря искать соответствующий глагол, а иностранец, досконально изучивший русскую грамматику, с этой задачей не справился бы. Дело в том, что спрягается этот глагол уникальным образом, а парадигма его ни в одной грамматике, ни в одном учебнике не описана.

Я написал «большинству понятно», поскольку есть и меньшинство. Одна моя 60-летняя коллега, всю жизнь преподающая в университете лингвистику, этого глагола не знает и спрягать не умеет[1]. Факт не частый, но и не исключительный: словарь всякого индивида определяется, во-первых, типами коммуникативных ситуаций, в которых ему приходилось участвовать, во-вторых, кругом чтения. В тех социумах, в которые она была вовлечена в течение жизни, глагол этот не использовался, по крайней мере, публично. А Есенина, которому хотелось из окошка луну обоссать, она не любит.

Лексику, на использование которой в определенных коммуникативных ситуациях накладываются ограничения, чаще всего называют ненормативной. Но в этот разнородный класс входит все, что не соответствует норме, например диалектизмы и просторечия. А разница в стилистике глаголов гребовать, ложить и ссать в комментариях не нуждается. На причинах, по которым в словари не попадали два первых из перечисленных, останавливаться не буду, но последний там не представлен в силу своей неприличности. В словаре Ожегова он отсутствует и до сих пор. В первом варианте словаря (1949) это семантическое поле представлено лишь существительным моча, в позднейших редакциях появляется глагол мочиться (без ограничительных помет), а в последних изданиях с двойным авторством[2] есть и глагол пuсать (помеченный как разговорное). В менее ригористичном «Большом толковом словаре»[3] появился и глагол ссать, отнесенный к числу вульгарных.

Итак, сформулированная Л. Смирнягиным национальная идея звучит вульгарно. Но если попытаться ее переформулировать с помощью нейтрального глагола, то получится абсурд, кто же мочится в подъезде, кроме лиц, страдающих застарелым энурезом? Ну, а им не идеи нужны, а медицинская помощь. Суть же второй половины национальной идеи как раз и состоит в том, чтобы остановить вульгарное непотребство, так что в определенных коммуникативных ситуациях вульгарная лексика — единственное средство адекватной передачи смысла.

Вульгарное, обсценное, матерное, табуированное

В обиходной речи слова, неудобопроизносимые публично, называют вульгарными, пошлыми, скабрезными, непристойными, неприличными, матерными и так далее. В качестве строго научного термина каждое из этих наименований неудобно, поскольку значения их достаточно расплывчаты (вспомним хотя бы раскритикованных Марксом вульгарных материалистов). Для достижения однозначности лингвисты называют такую лексику обсценной (восходит к лат. obsce–nus ‘непристойный’).

Границы неприличного определить непросто. А. Плуцер-Сарно приводит список из 35 непроизводных слов, которые «рядовые носители языка при проведенных опросах [называют] среди матерных»[4] (ссать стоит в этом списке под номером 23), но заканчивается перечень фразой «и некоторые другие». В итоге этот исследователь решает вопрос что же такое мат на редкость демократично: «По сути, любое определение такого условного понятия, как “мат”, сведется к тому, что “мат” — это то, что мы называем “матом”, то, что воспринимается нами как “мат”»[5]. Разумеется, оперировать таким субъективным понятием трудно, поэтому А. Плуцер-Сарно предлагает именовать матом первые 12 единиц своего списка, «наиболее экспрессивное ядро непристойной лексики»[6], остальные же рассматриваемые им единицы просто относит к числу обсценных. Как мы увидим ниже, оценка степени экспрессивности и непристойности отдельных обсценных слов сильно индивидуализирована, так что я буду говорить об обсценной лексике в целом.

Обсценную лексику часто называют т а б у и р о в а н н о й , что, согласно БТС, означает ‘запрещенный, непроизносимый (по этическим, политическим, идеологическим и т. п. причинам)’; для замены табуированного слова служит э в ф е м и з м — ‘слово (или выражение) для не прямого, прикрытого обозначения какого-нибудь предмета или явления, называть которое его прямым именем в данной обстановке неудобно, неприлично, не принято’.

Из определения эвфемизма следует, что он не только более адекватен коммуникативной ситуации, но и «приличнее», чем заменяемое слово. Однако в контексте обсуждения эвфемизмов, скажем, к слову умереть в качестве таковых приводятся не только уснуть последним сном, отдать богу душу и скончаться, но также и протянуть ноги, сыграть в ящик, скопытиться. Такие стилистически намеренно сниженные синонимичные замены принято называть дисфемизмами.

Дисфемизмы составляют значительный пласт русской обсценной лексики, при этом дисфемизации могут подвергаться не только конкретные языковые единицы, но и коммуникативная ситуация в целом, определенный тип дискурса и т. п. Примерами служат адресованные неизвестному читателю граффити — от стандартного трехбуквенного слова, возникавшего время от времени в любом подъезде, до сравнительно долго существовавшей в начале 1960-х в одном из дворов на окраине Москвы монументальной надписи, выполненной масляной краской по задней стене примыкавших друг к другу сараев: МИР МАЙ ХУЙ. В последнем случае коммуникативная задача, по-видимому, состояла в дисфемизации коммунистического лозунга как жанра.

«Откуда есть пошла Русская земля?»

На этот вопрос ответил еще Нестор-летописец, предположительно, в начале XII века. Но самые ранние из дошедших до нас летописных списков относятся к XIV веку, что позволяет недоверчивым дилетантам лихо пересматривать отечественную историю. Да и в самом вопросе заложена некоторая двусмысленность: пошла — это не только глагол, но и форма прилагательного пошлый. И вопрос, откуда в Русской земле завелись всякие «неприличные пошлости», не дает покоя дилетантам от культурологии и лингвистики. Ведь не мог же великий и целомудренный народ сам придумать непристойные слова и выражения. Кто опошлил Русскую землю? Ответ давно известен — «злые татарове». Сколько бы возражений против этой точки зрения ни появилось, она, похоже, неистребима. Ее сторонники встречаются даже среди лингвистов, правда, лишь среди тех, кто не имеет отношения к истории русского языка. Между тем простейшее опровержение содержится в самом значении слова пошлый. Это в словаре Ожегова ему дается современное разъяснение: ‘низкий в нравственном отношении’, а вот у Даля толкование начинается со старинного значения: ‘давний, стародавний, что исстари ведется’.

Так и есть: слова, аттестуемые пошлыми, или же обсценными, имеют в основном давнее происхождение. Начнем с логики. Неужели до татарского нашествия русские никак не называли то, что медики именуют penis, vulva, coitus? В таком случае они оказались бы в гордом одиночестве: лингвистам не известны другие языки, в которых соответствующих слов не было бы. А может, слова были, но оставались совершенно приличными и в принципе не могли использоваться «пошлым образом»? Теоретически это допустимо, но тогда обсценной должна была бы быть какая-то иная сфера — культуры, не обладающие системой инвектив (согласно БТС, инвектива — ‘оскорбительная речь’), науке также неизвестны.

Аргументы в пользу древности этой лексики вполне очевидны. Русский язык относится к славянской группе, и еще полторы-две тысячи лет назад все славяне говорили на едином языке. Если какое-то слово присутствует не только в рус ском, но и в других славянских языках, это означает, что оно существовало еще в эпоху общеславянского единства. Таковы слова хуй и пизда. А параллели глаголу ебать есть за пределами славянской группы, в санскрите например, и это слово восходит к общеиндоевропейскому языку.

Но одно дело — этимология, другое — достоверные факты. В 1999 году сторонники дотатарской нравственности потерпели окончательное фиаско. В Старой Руссе была найдена берестяная грамота, современная Нестору-летописцу, где один брат обзывает другого ебехотом, а идею ‘не оригинальничай, веди себя как все’ выражает фразеологизмом еби лежа. Хотя эти выражения в русском языке не сохранились, сомневаться в их значении и прагматической направленности оснований нет, перед нами «яркое свидетельство высокой изобретательности древнерусского человека в сфере небанальных ругательств»[7].

Для специалистов особой новостью это не стало. «Матерная ругань широко представлена в разного рода обрядах явно языческого происхождения — свадебных, сельскохозяйственных и т. п., — то есть в обрядах, так или иначе связанных с плодородием», и при этом «носит безусловно ритуальный характер»[8]. Б. А. Успенский приводит многочисленные свидетельства борьбы церковных и светских властей XVI–XVII веков с матерной бранью, расцениваемой как «еллинское блядословие»; еллинское — в смысле ‘древнегреческое, языческое’, первый же корень в слове блядословие в те времена был вполне приличным, этимологически он тот же, что и в слове заблуждаться. Разумеется, в источниках не сказано, какая именно брань воспринималась как языческая. Помогает австрийский посол Герберштейн, дважды посетивший Московию в начале XVI века и скромно зафиксировавший стандартное ругательство своих русских современников на латыни: Canis matrem tuam subagitet (‘пес к матери твоей приставал’). В свете этого «тезис о том, что именно пес является возможным (а может быть, единственным) субъектом действия в матерном выражении, представляется совершенно бесспорным»[9]. Подтверждение песьего происхождения матерного лаяния есть и в наставлениях святых отцов, и в родственном славянском материале — Б. А. Успенский приводит много фактов такого рода. Исконным же объектом действия в языческом выражении исследователь считает Мать-Землю, связывая первоначально сакральную формулу с культом плодородия. Последний тезис недавно был оспорен В. Ю. Михайлиным[10], который, опираясь на специфически мужской характер матерной речевой практики, видит генезис этого выражения в охотничьей и военной магии, однако его ритуальный характер сомнению не подвергает.

По-видимому, 500 лет назад церковь боролась не с тем, что мы сейчас относим к обсценной лексике, а с неким «матом в языческой интерпретации», иначе совершенно необъяснимо более чем столетнее существование на землях Саввино-Сторожевского монастыря под Звенигородом одного гидронима, на современный взгляд явно неприличного. Речка Ненаебуха упоминается в документации на монастырские угодья и под 1558-м[11], и под 1687 годом[12]. Топоним с современной точки зрения заведомо ненормативный, но специфически бранного в нем ничего нет, не прослеживается и язычество, потому, вероятно, он и не особенно смущал клириков. Сходные географические названия не были в те времена редкостью. В относящихся к XVI–XVII векам фондах Поместного приказа РГАДА упоминаются речки Пизденка, Пезделинец и Пиздомой, деревня Пиздино, Опиздюнинской починок, а еще займище Хуево, деревня Голохуево и много разного похожего (за информацию приношу благодарность А. И. Гамаюнову)[13]. Примерно то же и с антропонимами. В писцовых актах поминается, например, семейство Пиздякиных — Афанасий Иванов, Иван Иванов и Иван Никитин[14].

Жизненный цикл обсценных номинаций

Л. П. Крысин пишет: «То, что представляется удачным эвфемистическим наименованием одному поколению, в следующем поколении может расцениваться как несомненная и недопустимая грубость, требующая эвфемистической замены»[15].

Слова хвоя и хуй этимологически связаны; исконное значение последнего — нечто колющее, такая метафора вполне обычна при эвфемизации (ср. английское prick, где значения ‘шип’, ‘игла’ и ‘пенис’ сосуществуют). Но еще в общеславянские времена исконное значение утратилось, и само слово из разряда приличных эвфемизмов перешло в обсценные, потребовались новые, пристойные его эквиваленты. Одни из новых эвфемизмов прижились в этом качестве (член), другие успели устареть (уд), а третьи, побывав в эвфемизмах, сами вскоре стали неудобопроизносимыми. В славянской азбуке, как известно, всякая буква имела название. Так, буква Х называлась хер (иногда говорится, что хер — сокращение от херувим, но за достоверность не поручусь). «Из благопристойности» кто-то из наших предков послал другого на букву «х», то есть на хер. Выражение прижилось, но пока каждый грамотный знал названия букв, эвфемизмы с этим корнем были еще относительно пристойны. А сейчас и глагол похерить (‘зачеркнуть хером, крест-накрест’) многими воспринимается неоднозначно. У образо ваний с корнем фиг все было наоборот. Молодежь, по крайней мере московская, последние годы воспринимает их как совершенно приличные, но, вероятно, живы еще и те, в чьем понимании слово фиг может использоваться в значении ‘пенис’, поскольку соответствующие частушки записывались уже после организации колхозов:

В сорок градусов бутылочка —
Всегда развеселит,
Не у каждого колхозника
С картошки фиг стоит[16].

Литературный язык сопротивляется появлению у обычных слов неприличных значений. Наречие раком как обозначение позы при половом контакте используется давно, но еще герой А. Ф. Писемского мог запросто стоять «в повозке своей раком, выглядывая, нет ли на улице Захарьина экипажа Софи» («Взбаламученное море»). К середине XX века в нейтральном контексте так вряд ли бы кто написал, но в наиболее популярном у лингвистов 4-томном академическом словаре стоять раком никаких особых помет не получает и толкуется просто как ‘стоять на четвереньках’[17]. На наших глазах трахнуться в значении ‘удариться’ из лексикона молодежи уже выпало, а кончить без указания объекта заменилось на закончить. Не исключено, что через одно-два поколения слова эти станут совсем неприличными.

Одни обсценные слова навсегда уходят из языка, другие неожиданно возникают, распространяясь мгновенно. Дело в том, что значительная часть этой лексики нацелена исключительно на выражение эмоций, а от регулярного использования эмоциональная окрашенность «изнашивается». Сильно табуированные единицы распространяются лишь в той возрастной группе, в которой они возникли, потом усваиваются младшими, а в старшем поколении многие и не подозревают об инновациях. Вот пример. В дипломе «Проблемы русской ненормативной лексикографии» приводился список слов, которые, по данным опросов, используются наиболее часто. Тринадцатым в этом списке оказалось слово пиздатый. На защите диплома квалифицированный в области ненормативной лексики пожилой доктор наук сказал, что впервые его слышит — молодежная аудитория расхохоталась. Дело в том, что это слово появилось только в середине 1970-х. А вот блин, который лет на десять моложе, в том же списке попал на восьмое место. Благодаря внешне пристойной форме это новшество подростками не табуировалось, и сейчас его приходится слышать даже от людей, достигших к моменту его рождения пенсионного возраста.